Ингушский поэт и художник Али Татарович Хашагульгов

Ингушский поэт и художник Али Татарович Хашагульгов

« Бывали хуже времена, но не было подлей»

Совершенно естественно, что как большой художник, открывающий своим творчеством новый мир, Али Хашагульгов не вмещается в общепринятые рамки. Уверена, что серьезными усилиями не одного исследователя необходимо начать постижение непростых загадок его поэзии. Его стихи будоражат мысли и чувства, их невозможно пересказать, в них нет сюжета – в них есть мощно пульсирующий дух.

В едином духовном, поистине экзистенциальном поле поэзии Хашагульгова человек один на один перед Аллахом, судьбой и природой. Он мучительно стремится самоопределиться в системе вечных реальностей бытия, понять смысл своего явления в мир. Не менее важным в творчестве этого поэта является и собственно возрождающийся смысл слов, языка и его значений. В его стихах солнце, деревья, цветы, предметы, которые чувствуешь. В них есть прямое возрождение ощущений, эмоций, чувств, ясных истин и есть то, что называется подлинной поэзией.

Личные биографии сейчас непосредственно влияют на творческую судьбу. Хашагульгов ни в страшные для него шестидесятые, ни в либеральные текущие годы не пользуется этим, с позволения сказать, преимуществом перед многими, кои вынуждены судорожно выискивать себе заветные ниши – то ли в борьбе за национальную независимость, то ли в бесконечных экологических и парламентских бдениях. К сожалению, а может к счастью, время проставляет все точки над и, и борцы, и творцы занимают подобающие им места в жизни и поэзии. Али Хашагульгов спас национальную поэзию от провинциализма самим фактом своего существования.

Его негромкое, но глубоко трагическое противостояние системе, режиму, сама духовная деятельность, явленная в стихах, по существу спасли от бесчестия ингушскую поэзию. Вероятно, многие не поймут, или не захотят понять данную мысль, но даты, проставленные в стихах Хашагульгова, говорят о том, что он, возможно, единственный поэт ингушского андеграунда; его стихи помогут многим современникам тверже стоять на ногах, чувствуя в феномене поэта надежный духовный ориентир. Подтверждением тому являются следующие стихотворные циклы: «Свидетельство» (1963-67), «Цветы любви» (1965-67), «Капли дождя» (1967), «Стихи о тебе»… В «Запахе дождя», «Художнике», «Побеге», «Веке», в триптихе «Стихи о тебе» и других четко видны два основополагающих вектора поэзии Хашагульгова – вера и чувство. Вера в Бога, любовь, надежду, красоту и гармонию.

Вера вопреки и в противовес разуму и пошлости (или пошлому разуму), идею здравого смысла. В работах современных социальных мыслителей М.Фуко, Ж.Ф.Лиотара, Ж.Бодрийара (вслед за Вебером) о расщепленном, запутавшемся в лабиринте бытия человеке вышедшем на простор технологического разума, главной является мысль об исчезновении с горизонтов современной культуры, проблемы ценности и истины. По их мнению, героем ХХ века (второй его половины особенно) является «человек ошеломленный», для которого вопрос об истине и лжи не является первостепенным, и этот человек не может рассчитывать на свободу воли и на обретение истины в религии, науке, обычной жизни. Цивилизация разума вплотную подошла к той стадии, когда человек превращается в хаос. «Дезорганизованность личности как результат рациональнейшей организации общества – это тоже небезынтересно для исследователей тоталитаризма, не «жесткого» тоталитаризма прежних лет, а мягкого, гуманного тоталитаризма с человеческим лицом, развившегося к концу ХХ века и увенчанного лавровым венком «перестройки». Распад личности и ошеломленность ума – эти предпосылки управления массовым обществом – наблюдаются не только в мире изобилия, закона, порядка и компьютера.

Грубее, но дешевле получается нечто очень похожее, если создать общество дефицитов и ограничений, Здесь уже нет варварского истребления миллионов людей, все это в прошлом, а налицо – скорее полная перекрытость путей и возможностей жизнедеятельности: одного не достать, другого не получить, третьего никогда не добиться. Стояние в очередях за хлебом, жизнь впятером на десяти квадратных метрах и невозможность добиться исполнения закона без взятки должностному лицу, ошеломляет людей, превращает их в сомнамбул и мутантов… Они - заколдованная толпа, которой можно легко манипулировать… Переживший сталинский и постсталинский тоталитаризм, Хашагульгов, судя по стихам, провидчески точно чувствует антропологический кризис современности, сформировавший миллионы «зомби», которые уже вроде бы и не свободны, и не так несчастны, как предшествующие поколения, но сознание, которых уже и не совсем личностное, не совсем человеческое. Парадоксально, но факт, что, находясь в хрущевском ГУЛАГе, Хашагульгов пишет стихи, по которым видно, что для него тоталитаризмом является не просто безумие, патология и т.д., а и так называемая рациональная жизнь, когда во взаимоотношениях людей нет места для страстей и душевных переживаний. Когда М.Фурман и У.Эко в 60-х годах, приглядываясь к «нормальной жизни», цивилизованности и порядку, прозревают до того, что именно от организованности и разумности исходит опасность новой разновидности тоталитаризма, то этому не так удивляешься: и Фурман и Эко, и Зюскину – западные художники с несравнимо большим запасом свободы, чем ингушский зек с его личными размышлениями и прозрениями, рожденный и перманентно пребывающий в режиме несвободы и концлагеря.

И, тем не менее, в творчестве А.Хашагульгова уже в первой половине 60-х годов удивительным образом постепенно, но весьма настойчиво формируется созвучная лучшим западным художникам мысль об обреченности в современном мире иррационально-мифологического начала и победе рационального в мотивах и деяниях людей. Это трагическая экзистенциальная поэзия. Пульсирует, бьется мысль, тонко и разнообразно чувствует мир душа, пытающаяся воспарить к Богу, но человек закован не только вполне осязаемыми настоящими кандалами, но и обреченно бьется против насилия над ним и утраты человечности. Мир камеры, застенка с его конкретной предметной осязаемостью (серая стена, кружка, топчан, рисунки на стенах камеры, самокрутка, тополь, видимый в окно и т.д.) и чувственной пластикой, безусловно, имеют первостепенную важность, но все-таки это фон, на котором мечется лирическое «я» («Запах дождя», «Век», «Тополь, поймавший солнце», «Художник», «Дверь», «Лист»). Хашагульгов годы жил среди вещей и понятий, ставших символами своего страшного времени («Венки»): Двадцатый век, твои поэты Плохо знают названья трав и звезд. Но хорошо им ведомы слова: Бушлат, баланда, лагерь, срок, параша, И множество подобных слов. Они сменили больше, чем одежду, Статей и тюрем, камер и бараков… Быт, ставший трагическим бытием, стимулирует некое могучее духовное напряжение, которое помогает прорваться, прокричать через двухметровую толщу стены, отделяющую узника от дождя. Но толщина стены камеры ассоциируется с толщей земли между мертвецом и тем же дождем («Запах дождя»). Мощный порыв духа и… обреченность, трагизм бытия при вечной гармонии природы. Трагедия, преображенная искусством, отражающая смерть как символ бытия. Хашагульгов не успел стать поэтом ХХ съезда и «оттепели», как не стал и поэтом перестройки: и раньше, и позже он переживает мир только как эстетический объект, как предмет поэзии, как мир недосягаемой гармонии: Он увидел сегодня На железных прутьях решетки Распустившийся лист… Зеленая бабочка с прозрачными крылышками В его окошко ворвалась, Там, где разбито стекло… Живая и одухотворяющая мрак человеческой жизни, природа является важнейшим обрядом в символике Хашагульгова, которая зиждется на двух основах: Фольклорной, идущей из языческих глубин национальной образности и на поэтике символизма, т.е. обретенной книжной культуре («Окошко», «Побег», «Стихи о себе» и т.д.). Думаю, что в этой устремленности к культуре явлена сознательная или бессознательная установка на гармонию образов, эмоций и переживаний. Неистовая всепоглощающая жажда этой гармонии, давно утерянной и невостребованной в суетном и рационально устроенном «раю» человеков. Ранее пунктирно была отмечена фольклорная основа поэзии Хашагульгова. Хотелось бы развить эту мысль.

Поэт относится к фольклорному богатству не столько как к арсеналу тем и образов, а как к идеальному образцу вольного, обращения со звуком и словом. Будучи поэтом остросовременной трагической тематики, он потрясающе совершенно владеет национальной стихией свободного слова, свободного звучания этого слова: Есть много морей, Не могущих и капли в себя вместить. Есть много капель, Могущих даже моря в себя вместить. Ты – капля. Как щепкой играет Моим кораблем твое море. Где же берег? Или: Воздух, который я буду пить С завтра – ради тебя. Стихи, которые я буду писать, С завтра – ради тебя. Сегодня я не могу. Сегодня я не свободен. Сегодня… ты должна понять, Ради чего я воздух пью, Ради чего я солнце ем, Ради чего я стихи пишу. Еще одно наблюдение, касающееся взаимоотношений А.Хашагульгова с национальной традицией. Стремясь к созданию цельного и гармоничного мира (сверхзадача настоящего поэта), Хашагульгов пронзительно точно чувствует национально-фольклорную мифологическую модель бытия с его органикой внутренней связи человека и природы. При этом высшее моральное знание, идущее от мира божественной природы, воспринимается им в качестве активного этического начала, коим потребно руководствоваться в мире людей, их взаимоотношений и поступков. Этим Хашагульгов противостоит «язычеству» нашего времени, обнаруживающему свою уязвимость именно с нравственной стороны, отторгающему это высшее моральное знание от человека. Возможно, это трагедия поэта: он не совпадает с обступившим его миром здравомыслящих «язычников». И последнее, также относящееся к переосмыслению национальной традиции. Нравственные основы самобытной системы стоицизма, жизненной закалки и многотерпения нашли свое отраженное выражение в цикле «Апокрифы». Нравственное праведничество, заявленное в самом названии в стихотворного цикла, осуществляемое в экстремальной ситуации насильственного отторжения от живого мира, становится личностной позицией, образом жизни.

Подвижничество, утверждающее свободу личности как панацею от зла, ненависти и жестокости, царящих как вне, так и внутри самого человека, – это дальнейшее развитие многовековой системы стоицизма в многотрудные времена новейшей истории. Стремление к нравственному очищению и духовному просветлению в нечеловеческих условиях – чужая культурная традиция, которую принимает как свою и развивает в русле национальной традиции стоицизма, ингуш Хашагульгов. И снова мы сталкиваемся с явлением самостоятельного органичного (не надуманного, не головного) приобщения к духовному опыту европейской культуры. Тридцать завершенных миниатюр цикла «Капли дождя» являют собой глубочайший мир лирической рефлексии, отражающей трагедию раскрепощенного сознания, вгоняемого в прокрустово ложе должного единомыслия. Сознания, избравшего духовную свободу как единственно приемлемый способ существования. Здесь я усматриваю прямую генетическую связь, несмотря на определенную условность любых сопоставлений, этой духовной установки Али Хашагульгова с поэзией Джемалдина Яндиева. Как и Хашагульгов (но в более страшные и социально неблагополучные времена) Дж.Яндиев в эпоху тотального аморализма утверждал свою личную декларацию нравственных обязанностей. В его поэзии никогда не было и намека на упрек, он был стихийным от рождения, от Бога, борцом с ненавистью, враждой и ложью.

Единственным критерием Яндиева была нравственная чистота, а потому и абсолютная неспособность мелко суетиться. Отсюда же и замечательно строгая ориентированность в таких фундаментальных понятиях, как честь, мужество, достоинство, подлость. Эти понятия предстают в его поэзии в такой цельности, каковая была свойственна его личности. Испытания, через которые он прошел, сделали чрезвычайно чутким к любой нравственной ущербности его сердце. Несоучастие в пакостной суете своего времени (а в случае А.Хашагульгова – прямого вызова, открытого противостояния) при всепонимающем страдающем сердце и широко открытых глазах, принявшее в зрелые годы форму этической и эстетической невозможности содеятельности с разного рода фарисеями и фарисейством, делало единственно возможным только высоконравственный способ личностного самовыражения. Этот сверхнапряженный духовный ритм (при всей пошлости и тягости каждодневной жизни) делал эту жизнь осмысленной и небесцельной. Социальная униженность и затравленность не уничтожили духовный мир личности поэта, ибо подлости противостояла высочайшая нравственность. «Жизнь», «смерть», «имя», «Родина» – онтологические понятия в поэзии Джемалдина Яндиева («Есть четыре начальных слова»).

У Хашагульгова – это «Родина», «язык», «свобода»: Есть три вещи, Ради которых Не наложу на себя руки: Свобода, Родина, Язык. Есть три вещи, Ради которых Я готов умереть: Свобода, Родина, Язык. Вероятно, покажется парадоксальным следующее соображение, которое я позволю себе высказать, но, думается, оно имеет право быть внятно произнесенным. При всем драматизме личной судьбы Али Хашагульгова он был более свободным человеком, чем все несчастливое поколение Дж.Яндиева. У Хашагульгова был выбор, у Яндиева выбора не было. Необходимо просто проникнуть в психологию, моральное самочувствие писателей 30-х годов, к поколению которых относится Дж.Яндиев. Ему как многим, выпали такие морально-психологические перегрузки, каких не знало ни одно литературное поколение, - так противоестественна, жестока, варварски энтузиастична и политизирована была сама атмосфера каждодневной жизни. И это не оставляло выбора честному человеку. Вернее, выбор у него был – смерть или молчание. Яндиев молчал, что для него значило смерть. Поэтому его лирический гений реализовался в полсилы. Как и у Мандельштама, его уста обрели первоначальную немоту, чтобы остаться чистыми. Это трагедия и подвиг одновременно. Али Хашагульгов – шестидесятник, громко заявивший о своем праве на подлинную, а не мнимую свободу. В отличие от других, он был единственным ингушским шестидесятником, выразившим в поэтическом слове это право.

Одинокий нонконформист и интеллектуал – самоучка, он, несомненно, вызывает уважение как цельная личность, сохранившая нравственное здоровье, в отличие от многочисленных соплеменников, добровольно упавших в липкие объятия официоза. В определенном смысле, в этой преемственности безупречной нравственной позиции я вижу залог будущей ингушской поэзии. Как и Дж.Яндиев, Али Хашагульгов не навязывает себя современности, не выясняет с ней отношений, а одиноко отстоя от всех, ждет, когда эта современность сама обратится к нему, томимая духовной жаждой. Марьям Яндиева, кандидат филологических наук 1996 г.